Внешность:
Paul Boche / Поль Боше
Тема пробного поста:
Тот самой момент в детстве, когда он провел ночь у Ральфа.
Третья комната равномерно дышит в несколько глоток, шелестит зеленью и жуками, возле двери корчится и едва слышно хихикает Тень - его вечный спутник, благословение и проклятие в одном лице. Стервятник беззвучно корчится на кровати, покрываясь холодным потом, мучаясь не болью, но воспоминаниями.
- Пустите меня туда, пустите! - Мальчишеский крик срывается на вой, два Паука уже с трудом сдерживают царапающегося и кусающегося юношу, что рвется в глубины Могильника - туда, где с его братом творится что-то плохое. Что-то очень плохое...
- Ах, чтоб тебя! - Ревет Паук и выпускает свою жертву, поднимает к лицу прокушенную ладонь и хмуро глядит на воспитанника Дома. Тощий парнишка успел разбить все, что попалось у него на пути, вспорол обитые стены Клетки и вырвался оттуда прежде, чем успела захлопнуться дверь.
Бешеных собак отстреливают. А щенка, возможно, еще получится спасти.
Чьи-то руки снова подхватывают Рекса, несут все дальше, не обращая внимания ни на его истошные вопли, ни на раны, которые он наносит себе и своему похитителю. Тихая ругань - Ральф! Зачем, зачем воспитатель тащит его все дальше от брата? Он не понимает, не может понять, что творится сейчас в душе одного из близнецов, да и никто не знает! Рекс чувствует боль брата, все его существо стремится к нему, невыразимо, до боли в растянутых мышцах и сорванном горле. Птица чуть ли не физически ощущает, как от него начинает что-то отделяться, отрывается с кровью и болью. Рекс знает, что это часть его души, часть его сути, и что необходимо удержать ее, подменить своей - она, его половина, гораздо слабее, менее значима, гораздо больше подходит для жертвы тому невыразимому кошмару, что сейчас, в это самое мгновение, так ласково касался век Макса.
Его не пускали, не позволили добраться до брата, однако голос не должен затихнуть, должен быть услышан - но кем? Хрустнули тонкие кости - то Ральф придавил собой все еще бешено извивающегося Рекса, вышибив из последнего весь дух. Но, когда показалось, что все закончилось, юноша умудрился, как и несколько минут назад в Могильнике, вцепиться в чужую руку, разрывая кожу на кровавые полосы, стремясь причинить своему противнику как можно больше боли, выплеснуть вовне то, что рвало и его самого, но уже изнутри. Жесткий пол сменился более мягкой поверхностью дивана, в которую также можно было с остервенением вцепиться, выпуская отчаяние и ярость. Когда Рекс вновь заорал и попытался откусить себе язык, Ральф накинул на его рот полотенце - намордник и кляп, что едва-едва справлялся со своей задачей. Юноша хрипло завыл, а с улицы ему вторил целый хор. Все закончилось. Закончилось...
Светловолосый мальчик дернулся в руках воспитателя, всхлипнул раз, другой, и в следующее мгновение из его глаз наконец-то хлынули сдерживаемые до сего момента слезы. Он лежал, свернувшись клубком, размазывая кровавые полосы по обивке дивана, пропитывая подушку своими слезами, его била крупная дрожь, он умирал, хотя и оставался жив. Невозможно было описать то, что творилось на душе, невозможно было объяснить все то, что Рекс чувствовал. Часть него сегодня оторвали, не щадя оголенных нервов, не обращая внимания на боль и мольбы, и теперь осталась лишь пустота - холодная, одинокая и молчаливая. Губы беззвучно шевелились, повторяя лишь одно имя, но тот, к кому обращался Рекс - не слышал, не мог уже больше услышать брата.
Боль потери сменилась отупением и оцепенением. Если бы Птица мог перестать дышать - он бы это сделал не задумавшись, он не хотел остаться один, не хотел чувствовать внутри себя вместо солнца - темноту. Но все же что-то изменилось: уходя, Макс прихватил за собой и частичку решимости Рекса, ту часть, что заставляла последнего с садистским удовольствием наблюдать за чужими страданиями, и оставил взамен что-то от себя...
Холодная вода ударила по опущенным плечам, из глаз снова брызнули слезы, но Рекс их даже не заметил. Он ушел, так и не взглянув на Ральфа, то ли не заметив, то ли проигнорировав его. Ему требовалось полное одиночество. Ему нужно было подумать, как же жить дальше - теперь, когда из Дома исчезли Сиамцы.