"Кто расскажет сказку с начала, с другим концом?
Защитит от горя и боли, взметнув ладонь?..
Чтобы мог я с цепочки снять стальное кольцо
И опять зажечь умерший в ладонях огонь."

Раньше, в моей другой жизни, люди много слушали безликие Ящики, вещавшие что-то с ярких переливчатых экранов. Я слушал их вполуха, но иногда - совсем редко, они все же цепляли мое внимание на пестрый крючок своих пустых разговоров, заставляя слушать их чуть заинтересованее. Иногда там говорили о смерти - о катастрофах, унесших жизни, таких же далеких от меня, как весь внешний мир снаружи "материнского" приюта, но мне нравилось, в какую форму люди облекают это событие. "Унесла жизни" - звучало тепло, и я сразу видел эти, несущие, руки-лапы, мягкие, баюкающие. Мою жизнь бы унёс жаркий ветер в своих солнечных лапищах, если бы помог мне, как я его просил. Но он не послушал, упрямый, стихнув совсем, словно притаившись, наблюдая за моей нелепой попыткой. Нелепой, потому, что сейчас я вновь стоял здесь, как стоял с самого утра - только по рукам моим скользили красные змейки, а уже прогретый воздух царапал горло. Я должен был попытаться снова, ещё раз, но вся решимость из меня выветрилась, как только я смог почувствовать бездну под своими ногами. Мне было страшно, снова, и это чувство, ставшее мне почти противным, заполняло и вытесняло собой всю мою призрачную твердость.
Снова заглядываю вниз - в пыльную темноту, и земля кажется мне странно доступной и близкой - только руку протяни, и я надеюсь, что если просто постоять здесь, вглядываясь в завораживающее дно, то оно неизменно притянет меня вниз, и тогда останутся считанные мгновения до моего освобождения. Эта картина почти встает у меня перед глазами, простая и прозаичная, и это кажется совсем легко и даже красиво. Со мной мой незримый, но неподъемный груз вины, который вполне сошел бы за камень на шее, только знать бы, как обратить его не в тяжелые онемевшие ноги, а туда, вниз, в глубину, чтобы он тянул за собой...
Этого не получается, и маленькая бездна до асфальта не тянет, не манит прохладной пыльной теменью. Сомнений во мне все больше, и подавляющее чувство собственной ничтожности и никчемности накатывает с новой силой - я ведь даже этого сделать не в силах, и, в конец смятенный, я делаю шаг
назад.
От безэмоционального голоса сзади я вздрогнул, чуть не вжав голову в плечи и в первую очередь устыдился, что кто-то видел мой позорный проигрыш в битве с самим собой. А потом, безошибочно узнав голос, попятился назад, оборачиваясь на непрошеного свидетеля. Здесь, на крыше, я почти смог забыться, оградиться от остального Дома, наверняка кишащего сейчас новостью и новыми подробностями. Мне едва удалось поймать это утреннее затишье, раствориться в нем и на какие то жалкие мгновения обратить чувство вины в решимость. Но сейчас передо мной сидело живое подтверждение реальности всего произошедшего и происходящего, и от разбивающей на осколки тень моего самообладания этой мысльи стало больнее.
-Ты знаешь, что это был я. - слова, хриплые, будто их выцарапал кто-то гвоздем, вырвались у меня прежде, чем я обдумал, что сказать Вожаку. Слепой не внушал мне боязнь перед собой, как внушал его некоторым, но я его не понимал, и страшился, как чего-то неизвестного и неизведанного. Сказанное было не вопросом, а утверждением; я осознал, что он это знает, гораздо позже, чем озвучил.  -И ты знаешь, чего он хотел? - теперь это был вопрос, сквозивший неуверенностью так же, как я сам. По лицу Слепого и по всему его облику совершенно невозможно было понять, о чем он думает или чего он хочет, и в какой-то момент я понадеялся, что он пришел по мою душу. Хвататься за эту мысль было бессмысленно, и все же в ней таилась моя последняя безумная надежда на освобождение.